Дискуссия на тему художник и власть в Карловых Варах

Это выступление состоялось 16 июля 1990 года в Карловых Варах в прениях Вольной трибуны, традиционно организуемой в рамках кинофестиваля. Тема дискуссии — художник и власть. Особенность Вольной трибуны этого года, как и самого фестиваля, состояла в том, что впервые после многих лет в ней могли принять участие чехо-словацкие кинематографисты, вынужденные после августа 1968 года работать за рубежами страны. Разрыв культур, который произошел, относится и к нам, советским кинематографистам. Я, например, хотя продолжал заниматься чехословацким кино, печататься по этой теме не мог. Произошло это так. Меня вызвал к себе заместитель заведующего Отделом культуры ЦК КПСС и в присутствии тогдашнего первого секретаря Союза кинематографистов СССР распек за статью о чехо-словацком кино, недавно опубликованную в «Неделе», а также за «порочные высказывания» в самой Чехо-Словакии по поводу картин Кадара и Клосса, Формана и Хитиловой, Шорма и Юрачека. Суровый, как-то не по-цековски лохматый хозяин кабинета спрашивал мнение первого секретаря Союза о каждой из называемых фамилий, и тот каждый раз отвечал одним и тем же словом: «Декадент!» В конце разговора номенклатурный начальник сурово сказал, что я исключен из делегации в Карловы Вары и что если я не переориентируюсь, то мне никогда там больше не бывать. Во время разговора зам. зав. то и дело выдвигал ящик стола, где лежал донос на меня из советского посольства в Праге (теперь известно, какую роль сыграл тогдашний посол в провоцировании ввода войск стран Варшавского Договора в Чехо-Словакию). Через несколько дней в ЦК состоялось совещание редакторов журналов и газет, где теперь уже завсектором кино рассказал о моих порочных суждениях по поводу чехо-словацкого искусства. Буквально на следующий день с нарочными я получил сразу из двух издательств расторжение договоров на книгу и на брошюру о чехословацком кино, а несколько позже журнал мне прислал извещение с просьбой не спешить со статьей на ту же тему. Я не называю имена тех, кто со мной так обошелся, не называю потому, что они сами теперь сожалеют, что поступали так, и с меня этого достаточно. Но сказать о самом факте считаю необходимым в назидание потомкам.

Чехо-словацкое кино для меня — земляничная поляна. Это и память о борьбе с фашизмом в Словакии и Чехии, когда мне было двадцать пять лет. Это и встречи мирного времени, слова, образы, неповторимые речевые интонации, пейзажи, лица... Одно время я думал, что этого никогда больше не увижу. Но высший смысл кино и состоит в том, чтобы возвращать людям утраченную реальность. У нас сейчас, как и у вас, сходная ситуация. Мы выпустили из тюрьмы, или, как говорится, сняли с полки, запрещенных 150 картин. Наверное, столько же было показано здесь в маленьких залах — я имею в виду фестивальную ретроспективу чехо-словацкого кино. Думаю о словах Вацлава Гавела, который сказал: свобода имеет привкус горечи. Почему? Вот я вижу в президиуме Эльмара Клосса, он летом вместе с Ладиславом Гельге приехал в Москву, показывались их картины. Они просили, чтобы я их представлял. Когда мы встретились — обнялись и плакали. Они двадцать два года не были в Москве, они были надолго отлучены от кино. Клосс работал кузнецом, Гельге — на почте клеил конверты. Я тоже двадцать четыре года здесь не был. И в этой свободе мне тоже чувствуется привкус горечи, потому что многих не вижу. здесь и уже никогда не увижу: Яна Кадара, Эвальда Шорма, Павла Юрачека, Любомира Лингарта... Они не дожили до свободы, не вкусили ни радости ее, ни печали.

Конфликт художника и тоталитарной власти не надо упрощать. Я был в Праге 45-го года, поэтому Прагу 68-го я пережил как личную трагедию. Мне показалось тогда, что хрустнул позвоночник человечества. Что-то изменилось во всем мире. Неправильно было бы делить историю на хорошую и плохую. Гегель считал, что история развивается через свои худшие стороны. Не в том ли трагизм самого существования человека? Думаю, новое искусство невозможно без понимания истории как трагедии. Нам не хватает шекспировского истолкования нашей эпохи. Старое поколение, может быть, уже не способно вырваться из комфортного для него метафизического равновесия, но молодые, рассерженные, способны, я думаю, взорвать порочную основу бытия. Наивно в слепой ярости перечеркивать саму историю! Если история для тебя — злодейка, заговорщица, как ты далек от Шекспира и Пушкина!

У нас некоторые считают Эйзенштейна сталинистом. Нет, не все, что было при Сталине, принадлежит ему. Тиран хотел приблизить к себе художника, но тот ускользал из его власти. Это не прошлое: уже в наше время сначала Довженко, потом Шукшин и Тарковский были награждены Ленинской премией только посмертно, при жизни им было трудно. Мертвый художник наиболее удобен власти, даже демократической.

Мы все смотрели вновь картину Веры Хитиновой «Маргаритки». Этот на первый взгляд невинный гротеск — очень глубокая философская картина, которая предвидела крах «Пражской весны». Тарковский сделал научно-фантастический фильм «Сталкер» — явное предчувствие Чернобыля. Художник может предчувствовать будущее, а посему он неуправляем. И всегда будет в конфликте с властью. Если власть просвещенная, она будет опираться на эту конфликтность, в данном случае это мудрое противостояние, потому что можно опираться только на то, что сопротивляется.

Что все-таки произошло у вас и что произошло у нас? Что такое те 150 картин, которые вышли из тюрьмы у нас, и что такое эта прекрасная ретроспектива, которую мы каждый день, не выходя на божий свет, смотрим в этих темных уютных маленьких залах? Что происходит с обществом, когда запрещают картины, которыми мы гордимся? Происходит конфликт между системой и народом, и художники, которых мы сейчас смотрим, стали на сторону народа. Они это выразили программно, не только философски, но и эстетически. Я это вновь ощутил вчера, когда смотрел картину Войтеха Ясного «Все мои земляки». С каким проникновением оператор Ярослав Кучера снимает деревню, облака, которые над ней плывут, пахоту, рожь в период жатвы; пронзительно показаны люди, социальные драмы, в период насильственной коллективизации в 50-е годы. Образ последнего единоличника, созданный актером Радославом Брзобогатым. многое мне сказал о чехе как национальном типе. Народ бессмертен, тот. кто хочет его насиловать, не имеет перспективы. Вот о чем эта изумительная картина. Поставленная в 1968 году, она и теперь читается как энциклопедия эпохи.

В нашем обществе сейчас большая растерянность. Мы привыкли жить в рабстве. При однопартийной системе было легче, ты вечером знал, что будет утром, тебе дадут указания, скажут, куда идти, что делать. А сейчас мы не знаем, чем кончится партийный съезд. Парадокс состоит в том, что наше кино сейчас живет за счет застойного периода. В застойный период были запрещены картины, многие из которых сегодня обрели международные призы. Когда думаешь об этом, привычное понятие «муки творчества» наполняется историческим содержанием. Да, художнику сопротивляется сам предмет изображения, когда он один на один оказывается с чистым листом бумаги или перед холстом, на который надо наложить первый мазок. Есть преодоление и другого свойства — об этом говорил Солженицын,— он заметил, что, если бы не побывал в тюрьме, не стал бы тем, кем он стал. Я не призываю всех оказываться в тюрьме, но я хочу понять ощущение человека, вынужденно побывавшего в ограниченном пространстве и теперь понимающего цену большого пространства, в котором он, освобожденный человек, творит. Акт творчества и есть освобождение.

Крушение старых политических структур создает условия для воссоединения отторгнутых ранее деятелей искусства, оказавшихся в эмиграции. Мы возвращаем себе писателя Александра Солженицына и философа Николая Бердяева. Бердяев видел две стороны истории: он видел величие Октябрьской революции и ее трагические отрицательные последствия. Он мог быть компасом, как раз именно тогда его отторгли. Русская литература и русская философия, рассеченные мечом тоталитаризма, обретают единство, и это исторический факт нынешней культурной ситуации.

Вдруг мы увидели, что Форман, работающий в Америке, и Форман, работавший здесь,— это один и тот же человек. «Черный Петр» и «Амадей» сделаны из одних и тех же генов Формана, это очень близкие картины. Сегодня есть возможность увидеть чехо-словацкую кинематографическую культуру в целостности, и в этом значение данного фестиваля.

И все-таки я бы не предавался эйфории. Напомню мудрый девятиминутный мультфильм Яна Шванкмайера, которым открылся фестиваль. «Конец сталинизма в Чехии» — так называется эта короткометражка. Она показывает наследников Сталина и наследников его наследников. В конце нарождается новое существо, мы только слышим его писк. Я прошу прислушаться к этому писку. Он заставляет нас с тревогой всматриваться в наш завтрашний день и думать о беспечности, которую мы проявили в прошлые десятилетия.